Mousefur все записи автора

 Коробка. На ней - ничего, крышка легко поддается. Это пазлы странных форм, зигзагообразные, объемные. В каждой вижу отрывки своей жизни, но они так трудно узнаваемы. Повертеть их в руках, так и вовсе не видно ни одной одинаковой.  На этот раз мне все чаще попадаются детали из моего лета. Сейчас они занимают в памяти больше всего места, когда-нибудь будут меньше, поэтому я должна успеть собрать их сейчас. Я никогда не знаю заранее, что нарисовано на крышке этой коробки...

Города, как люди, о них невозможно знать все, у них есть свои секреты и в них можно влюбляться. 

Вашингтон, Соединенные Штаты Америки. Библиотеки напоминают мне храмы. Приоткрываешь дверь в вечность, становишься свидетелем существования мирового разума, чувствуешь внутреннюю полноту всего, словно вас распахнули, напомнили духом старины со всей ее пылью, мудростью и вечностью. Здесь  лишаются дара речи.  Люди сами сотворили эти два храма- для книг и для Бога, и сами же стали здесь гостями-робкими, безмолвными, словно все время боятся здесь что-то уронить или задеть. Будто  охраняют спящего крепким сном младенца, которого только что успокоили. И все ходят на цыпочках и шепчут, не шаркают и только кашляют и шелестят страницами.

Библиотека Конгресса. Удивительная пропорциональность ренессанса.Мне напечатали настоящий пропуск с фотографией. Зал выкован из слитка золота, а купол - ажурная салфетка с золоченой бахромой. Купол поддерживают пять мраморных арок, расположенных полукругом, а в каждой из них-ниши, похожие друг на друга как две капли воды. Посередине каждой ниши есть маленькие площадки, с которых наблюдают за толпами известные личности, такие,  как Фрэнсис Бэкон, Платон, Ньютон, Шекспир, Бетховен, Колумб и Микеланджело. Они вживляют в вас веру,величественно безмолствуя, олицетворяют все мировые богатства, которые когда-либо человек творил при помощи разума и вдохновения. 

Мемориал Джорджу Вашингтону. С стрела, устремленная в небо. В бассейне отражается ее точная копия, пронзающая землю. Кажется, что две стрелы эти вот-вот будут выпущены, и разразится что-то страшное. Но этот монумент - грация Вашингтона, его точка отсчета.

Разбросано много глаз, губ, рук, но никогда - лиц. Лица никогда не хранятся целиком. Дороги, запахи, шумы, даже ветры запоминаются, а лица почему-то пропадают первыми. Падают, как в пропасть, в дальние пещеры памяти. В лице так много всего нужно запомнить – и взгляд, и цвет румянца, и маленькие тени в уголках губ, очертания бровей, неровности скул. Кроме того, у него сотни разных видов. Как мы смотрим на себя, на людей, как спим, как смеемся и хмуримся. В человеке только лицо так разительно меняется. А мы  не запоминаем даже цвета глаз. Маленькие детали разбросало по сознанию в бездушном беспорядке, а там они смешиваются с другими лицами, и все, после их уже не достать. Рисунок больше никогда не появится. Останется  пыльца, к которой боишься прикоснуться. Ведь кроме нее – ничего. Несчастные частички. Все, что с нами есть - кусочки мозаики, и нам всегда непременно нужно собирать ее до конца...

Кажется, моя кровать провела года заключенной в карцере. Из матраса повсюду торчат ребра, а вид у него такой болезненный, что я укрыла его десятью простынями, но и это не помогло. Представьте, что вам пришлось обниматься со скелетом целую ночь.  Правда,  когда я возвращаюсь с работы после часу ночи, усталость все сглаживает, и кровать кажется вполне сносной. Иногда я действительно думаю, что лучше уж спать на земле, чем на моем матрасе-дистрофике.

Когда у меня есть перерыв в спасительный час между работами, я иду на набережную, раскладываю два хрустящих пакета с надписью Dunkin' Donuts на песке. При этом все время приходится быстрее сесть на один, чтобы удержать второй. Я кладу под голову тряпичный рюкзак и белое мальчишечье поло. Так,  ныряю в сон на самые крепкие сорок минут под шум океана и под лающий язык  американцев. Песок можно подогнать под форму тема, и, когда я встаю, то на нем отчетливо вырисовывается мой спящий силуэт. Свернутые калачиком ноги, потому что я лежала на боку, вмятина от рюкзака и три точки от пальцев, которые случайно попали в песок, когда я машинально искала рукой будильник рядом с собой, я не под подушкой. Будильник звонит где-то под шеей, и я складываю два пакета в  аккуратные квадраты и отношу их в мусорку, на которой написано "leave only your footsteps", что не в буквальном смысле означает "не мусорите", а в буквальном - "оставляйте только свои следы". 

Я иду босиком по дощатой дорожке, покачиваясь от сна на солнце, отряхиваю песок с пяток, но он никак не желает отставать. Вглядываюсь в лица людей, Они точно разделяют деревянную набережную на две части, одна толпа идет в одну сторону, другая – в обратную, как полоса с двусторонним движением. Так получается, что я на них смотрю, а они на меня нет, потому что все увлечены разговором. Почти никто не идет один, как я.

Моя первая работа –  Dunkin' Donuts для любителей простых наслаждений из замороженного теста. Это пончики с верхушками, как у грибов-масляток, которые только что вылезли из мокрой земли. От них расплавляется жирный след на розовой бумажке, стоит ему только полежать на нем минуту. Чем ближе к ночи, тем больше жирных следов остается на их ложе, потому что пончики постепенно исполняют свое предназначение – раскладываются по коробкам и готовятся к путешествию в растянутые от углеводов желудки.

Забавно, что люди дюжинами скупают те, к которым у меня особая ирония, вроде тех, которые в сахарной пудре. Она не осыпается, что очень странно. Или тех, у которых лимонная начинка похожа на жидкость, которую я капаю на губку из микрофибры, когда мою тарелки. Иногда нетерпеливые запихивают в себя эти лакомства  за то время, пока ты отсчитываешь им четыре доллара сдачи, и на память они оставляют липкую сахарную пудру и замусоленный чек на столе. 

Я и моя венгерская подруга Доминика работаем по вечерам. А значит, одной рукой мы раскладываем пончики по коробкам, а другой – лепим шарики мороженого Баскин Робинс, холодильник которого соседствует  с полкой пончиков.

Целую неделю я и Доминика не могли шевелить рукой, потому что процесс создания одного шарика мороженого напоминал вытачивание иглы в леднике голыми руками, приходилось наваливаться всем весом на несчастную круглую ложку. Однажды я даже сломала ее о мороженое, от нее отлетела деталька. Все потому, что мороженым это назвать нельзя. Нас с Доминикой охватила легкая истерика: она смеялась в три хохота, согнув поврежденное запястье, забинтованное, закрученное специальной эластичной повязкой, за которую ей пришлось отдать немало чаевых. Потом она прибавляла" How do you think Anastasia, will my parents recognize me in a wheel chair?" -" как думаешь, родители узнают меня, когда я вернусь в инвалидном кресле?". А потом смотрит исподлобья, надувает щеки и губы и говорит "I'm gonna kill myself, Anastasia." У нее это получается так серьезно, что я смеюсь каждый раз.

Доминика вся очень округлая, словно если ее толкнуть, она покатится. Она никогда никуда не торопится. Я ни разу не видела ее с беспокойным взглядом.  И разговаривает она так, словно бросает мячики. Каждое слово закругляет своим гладким венгерским акцентом. Мячики падают и разлетаются  на сотни звоночков ее смеха.

Однажды она влюбилась в парня, который гравировал на пляже браслеты. По ее плану он никогда не должен был узнать, как сильно ей нравится, потому что она не верила  в себя. Она познакомилась с ним так, как мы и знакомились со всеми людьми в Оушен Сити - он пришел к нам купить кофе и задержался поговорить. Они обменялись номерами телефонов, и с этого момента Доминика не замолкала о нем. Она не стала рассеянной, не роняла кофе, не подскальзывалась на льдинках из машины для льда, не путала сэндвичи и правильно считала сдачу. Я искала подвох, удивлялась, как можно быть такой влюбленной и такой расторопной. Было в ней какое-то ровное, вычерченное циркулем идеальное стремление к вечной чистоте, порядку, она никогда не пренебрегала своими обязанностями ни при каких обстоятельствах. Но все-таки бесспорно была влюблена.

Доминика очень хотела, чтобы я на него посмотрела, и  однажды я специально дошла  отдела с браслетами  на пляже. Я сделала вид, что разглядываю гравировки, а сама подглядывала в маленькое окошечко. Парень разговаривал по телефону. Я невольно прислушалась, так как услышала русскую речь, чему очень удивилась. Потом он заметил, что я на него смотрю, улыбнулся, закрыл рукой динамик, привстал и спросил: “How can I help you?”. Парень был казахом, высоким и стройным. Я запомнила, что  он был подвижный, энергичный, с отточенными движениями, словно танцор. Полная противоположность Доминики во всем. Видимо, только кроме того, что они часто улыбаются. Я представила его рядом с Доминикой и удивилась этой мысли. Забавная была бы пара.

Я не стала выдавать себя, сказала “I’m just looking, thanks”, улыбнулась ему самой заученной американской улыбкой, опустив линии губ тотчас, как мой взгляд соскользнули с его лица, и притворилась, будто заинтересовалась гравировками со своим именем. Парень улыбнулся в ответ ямочками на щеках, убрал ладонь от динамика и стал разговаривать чуть громче.  Он смеялся девушке в трубку, и на другом конце она отвечала ему взаимностью. Поняв, в чем тут дело, я перестала делать вид, что разглядываю ремешки и пошла, немного сбитая с толку от того, что он говорит по-русски и оттого, как мне жаль Доминику.

Потом он стал заходить  к нам в пончики. Его улыбка действовала на мою подругу, как тепло. Ее детские щеки еще больше расплывались и румянились, глаза становились огромными блюдцами, до краев переполненных звездами, а смех звенел хрусталем. Когда он уходил, Доминика закрывала лицо руками и бормотала что-то невнятное, а краснота никак не хотела сползать с рук и щек. 

Я никак не могла признаться ей в том, что тогда слышала. Она так охотливо рассказывала о нем. Когда у нее был день рождения, он выгравировал ей персональный браслет с нотами и скрипичным ключом. Весь остаток лета она носила его, не снимая, вертела его у себя на запястье и разглядывала, будто пыталась там расшифровать скрытое послание. Я наблюдала за всем этим исподлобья, чтобы не пришлось говорить о нем и случайно проболтаться.

Но однажды он сам рассказал ей. Я стала реже слышать звон хрусталя в ее смехе, все в ней как-то осело, опустилось, как будто сникло пышное тесто, когда его проткнули вилкой. Она говорила, что за последние пять лет только он нравился ей так сильно, все остальные были не те, не такие, другие. А Доминика была для него просто хорошей знакомой, а он не видел, как нравится ей, потому что мужчины никогда ничего не видят в упор. 

Хрусталь в ее смехе он воспринимал как явление самое обычное, звезды в глазах приписывал детской непосредственности, а румянец объяснял себе тем, что он вызван жарой или ее лишним весом. Зато я видела, как искренне и по-настоящему он ей нравился, и, смотря на это со стороны, мое сердце разрывалось от сочувствия.

Потом, когда он уезжал, то зашел к нам в Пончики, чтобы попрощаться с ней. Тогда она побледнела, поставила мороженое на пол, плотно закрыла дверцу морозильника двумя руками, вытерла руки о фартук и пошла к нему. Он улыбался ей и пританцовывал на месте. Они вышли из Данкин Донатса и долго не появлялись.

Она вбежала в слезах, и  пришлось сложить руки буквой О, чтобы обнять круглую Доминику. Мне было неловко спрашивать, что же там произошло, и я молчала и только смотрела в изумлении, как возвращается к ней хрустальный смех, как снова блестят звезды в глазах и как сильно тронул ее щеки румянец.

 

Любовь в камере хранения, навсегда. Под стеклянным колпаком, как музейная ценность, без пыли, грязи и осуждения.  Она вспомнит эти мгновения в любой момент, потому что они несбыточны. О них еще можно продолжать мечтать, хотя у них может и не оказаться продолжения. В новых людях она теперь будет искать своего гравировщика браслетов. Когда-то он выгравировал у нее в памяти то самое зашифрованное послание. И будет искать людей, похожих на него хотя бы отдаленно и подсознательно будет влюбляться в них. А все потому, что она навсегда запомнила его лицо во всех его выражениях. Оно всегда будет где-то за сердцем, поэтому при узнавании его черт в других людях у нее в памяти разразятся всполохи, вспышки, сияния, катастрофы...

Это и есть превосходная степень любви. Быть вынужденным отказаться от нее на ее пике. Пока она еще не заросла тиной, не покрылась плесенью. Она будет вечной, потому что у нее никогда не было печального конца.